Эта история, клянусь, настоящая (разве что несколько приукрашенная, каюсь), случилась со мной в самом конце 90-х, летом 1998 года, когда я, двадцатилетний Максим, только начинал разбираться, как выживать в этом мире. Москва тогда была хаотичной: рынки гудели, ларьки с кассетами и пивом росли, как грибы, а деньги, если и водились, то у тех, кто умел крутиться. Я, студент третьего курса, не особо умел, поэтому, когда нашел работу в маленькой кондитерской в двух шагах от своего дома в Марьино, почувствовал себя королем. Хозяин, угрюмый армянин по имени Гарик, платил копейки, но заставлял пахать, особенно в ночные смены, когда пеклись свежие булки для утренней торговли. Другую работу найти не удалось, так что я терпел, месил тесто и чистил котлы, мечтая о чем-то большем.

В тот вечер, вернее, ночь, я был один в кондитерской. Часы показывали полпервого, духовка гудела, выпуская аромат ванили и корицы, а я, потный и уставший, в белой майке и старых джинсах, протирал прилавок. На мне был фартук, заляпанный мукой, а волосы, русые и чуть длинноватые, липли ко лбу. Кондитерская, крохотная, с облупленной краской на стенах и скрипучим полом, пахла сахаром и жженым маслом. За окном моросил дождь, редкие машины шуршали по лужам, и я уже думал, что до утра никто не зайдет.

Но тут звякнул колокольчик над дверью, и вошла она — Лариса. Ей было около тридцати, может, чуть больше, и она явно была не из Москвы. Позже выяснилось, что родом она из какой-то южной республики, возможно, Грузии или Армении, но в ту ночь я знал только одно: она была чертовски красива. Лариса была невысокой, с тонкой, почти девичьей фигурой, затянутой в легкое платье персикового цвета. Платье, короткое, едва до середины бедра, мягко обрисовывало ее изгибы: маленькую, но упругую грудь, тонкую талию и округлые бедра. Песочно-каштановые волосы струились каскадом, прикрывая соломенную шляпку, которая болталась на шее на тонкой ленте. Ее кожа, золотистая, словно тронутая южным солнцем, пахла чем-то цветочным — то ли духами, то ли просто ее естественным ароматом. Но больше всего меня зацепил ее рот: пухлые губы, ярко-розовые, с легким блеском, двигались так чувственно, что я замер, забыв, как дышать.

— Десять булочек, пожалуйста, — произнесла она, и ее голос, с мягким южным акцентом, был как мед, льющейся по бархату. Я моргнул, пытаясь собраться, и пробормотал, что булки еще пекутся, минут десять ждать. Она кивнула, не отводя глаз, и я, чтобы разрядить неловкость, предложил ей банку пепси-колы — за счет заведения. Лариса улыбнулась, обнажив белые зубы, и приняла банку, присев на высокий стул у прилавка.

Я начал болтать, выдавая свои коронные шутки, которые обычно вызывали у друзей разве что снисходительные ухмылки. Но Лариса смеялась, запрокидывая голову, и ее смех, звонкий и теплый, наполнял кондитерскую. Когда я ляпнул что-то про зонтик — мол, она выглядит, как девушка, которая танцует под дождем без зонта, — она расхохоталась так сильно, что пепси плеснулась из банки, заливая ее платье. Темное пятно расплылось на груди, прямо на уровне сосков, которые проступили сквозь тонкую ткань, твердые и дерзкие.

— Ой, черт, простите! — вырвалось у меня, и я, покраснев, схватил тряпку. Лариса, все еще посмеиваясь, посмотрела на пятно и сказала: — Ничего страшного, но, может, поможешь? Пройдем в подсобку, там вытру.

Я кивнул, чувствуя, как кровь приливает к щекам, и повел ее в заднюю комнату — тесное помещение с котлами, мешками муки и запахом варенья. Там стоял большой кухонный стол, заваленный подносами, а рядом — чан с остывающим вишневым вареньем, густым и ароматным. Лариса начала разглядывать пятно, ее пальцы теребили ткань, и я, неуклюже держа тряпку, шагнул ближе. — Давай я… — начал я, но голос дрогнул. Ее грудь, налитая, с торчащими сосками, была так близко, что я чувствовал жар ее тела.

Я коснулся пятна тряпкой, но движения стали медленными, почти ласковыми. Лариса не отстранилась, ее дыхание участилось, а глаза, темные и глубокие, смотрели прямо в мои. Тряпка упала на пол, и я, осмелев, запустил руки под ее платье, ощущая гладкую кожу ее бедер. Ее попка, маленькая, но упругая, идеально легла в мои ладони, и я сжал ее, притягивая Ларису ближе. Она ахнула, но вместо протеста наклонилась и попыталась укусить меня за шею — игриво, но с явным намеком. Ее зубы слегка царапнули кожу, и я понял: это сигнал.

Схватив Ларису за талию, я поднял ее и посадил на кухонный стол, сдвинув подносы. Она, смеясь, начала стягивать платье через голову, обнажая тело, от которого у меня перехватило дыхание. Ее кожа была золотистой, без единого изъяна, грудь — полной, с крупными розовыми сосками, которые торчали, словно прося ласки. Тонкая талия переходила в округлые бедра, а между ног виднелся аккуратный треугольник темных волос, блестящий от возбуждения. Запах французских духов — цветочный, с ноткой мускуса — смешался с ароматом ее кожи, и я вдохнул его, теряя голову.

Я стащил с нее колготки, тонкие и прозрачные, бросив их на пол, и быстро разделся сам. Моя майка, пропитанная потом, упала рядом с фартуком, джинсы и боксеры последовали за ними. Мой член, уже твердый, 18 сантиметров длиной, с гладкой кожей и набухшей головкой, торчал, готовый к действию. Лариса посмотрела на него, прикусив губу, и ее глаза загорелись.

Вдруг я почувствовал сладкий вкус во рту. Поднял голову — Лариса, сидя на столе, макнула руку в чан с вишневым вареньем. Густая, теплая масса стекала с ее пальцев, капая на мою грудь. Она хихикнула, и я, не сдержавшись, тоже зачерпнул варенье. Смазав им ее лобок и внутреннюю сторону бедер, я наклонился и начал целовать. Ее кожа, смешанная с вишневой сладостью, была как десерт — терпкой, сочной, опьяняющей. Мой язык скользил по ее половым губам, находя клитор, и Лариса застонала, ее бедра задрожали.

— О, да, ешь меня, как конфету, — выдохнула она, ее акцент стал еще заметнее. Я лизал глубже, втягивая ее соки, смешанные с вареньем, пока она не схватила эклер с подноса. Разломив его, она выскребла крем и размазала по своей груди, покрывая соски желтоватой массой. Ее грудь вздымалась, дыхание сбивалось, и я, голодный, как зверь, смотрел на нее. Лариса, словно торт, блестела от крема и варенья, ее тело было покрыто сладкими разводами, а лицо пылало страстью.

Я поднял ее на руки, чувствуя, как крем липнет к моей коже, и положил на пол, прямо на мешок с сахаром. Сахарный песок хрустел под нами, прилипая к ее спине. Я посыпал им ее лобок, добавляя белые кристаллы к вишневой липкости, и вошел в нее. Ее влагалище, горячее и влажное, обхватило мой член, и я застонал, двигаясь медленно, но глубоко. При каждом толчке крем сползал с ее живота, смешиваясь с сахаром, а Лариса, схватив еще один эклер, размазала его по своей груди и лицу. Ее щеки стали ярко-желтыми, губы — липкими, и она притянула меня к себе.

Наши губы встретились в поцелуе — сладком, как сироп, с привкусом крема, варенья и ее кожи. Я скользил по ее телу, мои руки, липкие от сахара, сжимали ее бедра. Она стонала, ее ногти царапали мои плечи, оставляя красные следы. — Хочу тебя в рот, — вдруг выкрикнула она, и я, не раздумывая, вынул член из ее лона и придвинулся к ее лицу.

Лариса, вся в креме и сахаре, открыла рот, ее губы, покрытые вареньем, блестели. Мой член, влажный от ее соков, вошел в ее рот, и я выстрелил мощной струей спермы. Она была густой, кремовой, с легким солоноватым привкусом, и Лариса, не отстраняясь, проглотила, позволяя остаткам стекать по подбородку на грудь. Затем она схватила мой член, посыпала его сахарным песком, хрустящим на коже, и снова взяла в рот, облизывая, как мороженое. Ее руки обхватили мои бедра, ногти впились в кожу, и она заглатывала глубже, пока я не застонал от нового оргазма.

Мы были неузнаваемы: тела, покрытые кремом, вареньем, сахаром, блестели в тусклом свете лампы. Пол вокруг был усеян крошками, лужами варенья и раздавленными эклерами. В какой-то момент звякнул колокольчик входной двери, но я не обратил внимания — мы с Ларисой поливали друг друга молоком из кувшина, который утром привез Гарик. Холодное молоко стекало по ее груди, смывая крем, и она смеялась, размазывая его по моему лицу.

Когда страсть утихла, мы, липкие и счастливые, выбрались через запасной выход, оставив кондитерскую в хаосе. Дверь осталась открытой, пол был усыпан сахаром, а стол — залит вареньем. Я не вернулся за зарплатой. Ущерб, который мы нанесли, явно перекрывал мои жалкие копейки. Но, черт возьми, та ночь с Ларисой, ее сладким телом и вишневым вареньем стоила всего.